Народная молва называет директора государственного музея самым крупным предпринимателем станицы. Уточнять это у внука Шолохова и госслужащего нам показалось неудобным. На корреспондента «МК на Дону», посетившего в дни «Шолоховской весны» родовое гнездо писателя, Александр Михайлович произвел впечатление внутренне красивого, глубокого и задумчивого человека, смотревшего чаще внутрь себя.
— Александр Михайлович,мы нередко слышим о маленьких селениях в Европе, где местные жители включаются в игру — историческую ретроспективу. То, что мы сейчас видим в Вешенской, — это то же самое или сюда на три дня просто свозят «ряженых»?
— Ну, я бы не стал здесь употреблять такое слово — «ряженые». Хотя тот опыт, о котором вы говорите, — это тоже ряженые. Но именно то, что происходит в Вешенской, в полной мере не похоже на Европу (карнавальные шествия и т. п.). Вот как праздник родился у нас. В 1984 году 24 мая, в первый день рождения Михаила Александровича после его смерти (21 февраля 1984 г. — прим. ред.), на улицы вышли станичники с песнями, в костюмах, кое-где даже шашки замелькали. Из каких сундуков они это достали?! На одну секундочку — май 1984-го еще! Нам — семье, собравшейся помянуть деда, — руководство области звонило из Ростова с вопросом: «Не восстание ли у вас там?». Мне тогда было 22 года. Помню, это стало для меня сильным впечатлением, неожиданностью. Подобного в то советское время — не согласованного сверху — нигде не происходило. Некоторых это даже пугало. Со следующего года мы поняли, что это уже надо организовывать.
— А не считаете ли вы, что праздник Шолохова современное поколение местных жителей уже просто использует в своих личных целях: сдают дома, живут за счет туризма? Это вас не расстраивает?
— Меня бы это очень радовало, если бы вокруг музея нашего создалась действительно достаточно стройная инфраструктура малого бизнеса, которая и предоставляла бы туристам дома, и кормила бы, сувениры делала и все что угодно. Так живет огромное количество тех же самых европейских исторических мест. В этом я как раз не вижу ничего плохого, только положительное. Если вы приезжаете в Стратфорд-на-Эйвоне (земля Шекспира так называемая), то вы можете получить там все услуги, начиная от проживания и заканчивая гидом. Там этим занимается целый холдинг, организованный на базе местного сообщества. Это насущная необходимость существования любого исторического поселения, развивающегося за счет туризма.
Да, наживаться на святых чувствах нехорошо, но предоставить человеку возможность исполнить свое желание — это совершенно необходимо. Я не вижу здесь противопоставления. Читатель, приехавший на родину писателя, должен где-то жить и имеет право рассчитывать на достойное обслуживание на современном уровне, заказав, к примеру, весь пакет услуг, от проживания до экскурсий, заранее через интернет. И именно этой стороны у нас не хватает. Это зависит и от всех нас, и от государственных структур. Не дело музея строить дороги, не дело музея строить гостиницы, не дело музея строить точки питания, но нам приходится этим заниматься — просто потому что этого нет вокруг.
— Вы внук Шолохова. Для вас он любимый писатель или вы предпочитаете других авторов?
— У меня много любимых писателей. Если бы меня поставили к стенке с дурацким вопросом, какие книги я бы взял на необитаемый остров, я бы сразу сказал: «Стреляйте!» Термин «любимый писатель» для меня не существует, у меня их тысячи. Я не понимаю, как можно выбрать одну книгу из сонма великих произведений.
Вопрос «Шолохов или Толстой?» для меня нельзя поставить. Я могу сказать, что никто лучше Толстого не открыл жизнь, мораль, психологию русского дворянства. С той же степенью уверенности я могу сказать, что никто, как Шолохов, не сделал то же самое в отношении российского казачества. И сравнивать здесь абсолютно бессмысленно.
Ну и все-таки, если вернуться к тому самому пресловутому «острову», я бы не смог отправиться на него без «Маленького принца». При этом, естественно, Михаил Александрович входит в число моих любимых писателей. И мне нечего здесь стесняться, потому что я как минимум, наверное, не один такой.
— Когда вы осознали, что вы внук великого человека?
— Это было классе в 7–8-м. Это было тяжелое открытие.
— Тяжелое? Почему?
— А потому что ты начинаешь понимать, что ты не такой, как другие. Это очень здорово, с одной стороны, с другой — накладывает массу ответственности. Ты не можешь себе позволить чего-то, что могут позволить себе все. Ты не можешь себя вести так же. Вернее, ты можешь себя вести так же, но судить тебя будут не по той мерке. И в том возрасте, переломном во всех смыслах, мне было тяжело сразу это осознать.
— Вопрос с плагиатом «Тихого Дона» — для вас болезненный вопрос? И остается ли он вопросом для местных жителей? Какую сторону они принимают?
— Ну, во-первых, я не знаю ни одного усомнившегося местного жителя. Хотя, может быть, кто-то и высказывался таким образом. Но те люди, которые действительно помнят Михаила Александровича, представляют его через свои семейные предания, для них этого вопроса не существует. Для меня это, естественно, не может быть приятным, и, я думаю, для вас тоже вряд ли было бы приятным, если бы кого-нибудь из ваших близких вором называли — вообще-то, речь идет буквально об этом. При этом сам Михаил Александрович, по крайней мере, видимо относился к этому философически. Когда его как-то спросили, беспокоят ли его разговоры вокруг этого вопроса, в семье слышали, как он высказался старой восточной мудростью: «Собака лает, караван идет...».
Если бы я уперся в доказывание того, что я не верблюд, в том смысле, что кто-то говорит: «"Тихий Дон" — это плагиат», а я всеми силами бы старался доказывать обратное, не было бы ни музея, ни праздника этого, ни всего того замечательного, что нам удается сделать. Я — за созидательную деятельность. И если человек, уезжая отсюда, говорит, что сядет по возвращении или даже сейчас сядет в поезд и будет читать Шолохова, то вот это самая большая награда для работника литературного музея.
Мое представление — что у человека, который внимательно читает произведения Шолохова, не возникнет такого вопроса. Тогда нужно было бы сказать, что все, что написано Михаилом Александровичем, принадлежит не ему, начиная от «Донских рассказов» и заканчивая «Судьбой человека». Вот вы журналист, вы понимаете, что такое музыка языка и стиль, который изменить невозможно. Вы понимаете, что на таком уровне письма совершенно невозможно стиль одного великого человека переработать в стиль другого. А ведь совершенно однозначно, что стиль всех этих произведений совершенно уникален. Я уже не говорю о таких простых известных вещах, начиная с того, что Михаил Александрович работал на глазах у множества свидетелей — родных и тех, с кем жил бок о бок, и заканчивая тем, что никто другой не смог бы добиться такой топографической точности описания этих мест в «Тихом Доне», как только непосредственный житель Вешенской. Все эти географические детали романа удивительным образом совпадают с окрестностями, вплоть до «девичьего перелеска», «горелого леса», маленького сухого островка, на котором скрывалась банда Фомина, — и все это действительно существует.
— В биографии Шолохова есть моменты, которые как неоднозначно воспринимаются многими нашими с вами современниками, так неоднозначно воспринимались и свободомыслящими современниками Михаила Александровича. Это и подпись письма в числе других советских писателей, осуждающего деятельность Александра Солженицына, и резкое негативное выступление Шолохова в адрес двух писателей-диссидентов (процесс Синявского и Даниэля 1966 г.), осужденных за антисоветскую деятельность, с известными словами, что, мол, в двадцатых годах их судили бы куда строже (и это при том, что Шолохов сам едва избежал расстрела в тех же двадцатых). Так кто же такой Шолохов — герой или человек, использовавший советскую пропаганду ради своих выгод, счастливчик, который встретился с нужными людьми в нужное время, вплоть до Сталина, обеспечивший себе, таким образом, свое будущее?
— Михаила Александровича действительно осудили, и он висел на волоске от беды за превышение власти. Пацаном он работал в продразверстке. В его задачу входило подушно описать, сколько кто чего должен, — налоговый инспектор фактически, только это был продналог. Он нескольким семьям скостил этот продналог, фактически спас их от голодной смерти...
Да, он встретился со Сталиным и смог отстоять публикацию третьей книги «Тихого Дона». Учитывая то, о каких событиях на Дону шла речь в этой книге, представьте, каково это было пробить. Да, он в нужное время встретился со Сталиным, и здесь я ему не позавидую, и никому не пожелал бы такой встречи, когда ты в двадцать с лишним лет перед Сталиным должен доказать правоту того, что об этих вещах нужно говорить прямо. Если вы это называете «счастливчиком», то да, хотя я бы такого счастья никому не пожелал.
Что касается высказываний о диссидентах, получается, что вы фактически отказываете человеку в праве на его собственное мнение. Получается забавная ситуация: нет более огульного неприятия чужого мнения, чем в среде позиционирующих себя диссидентами, оппозиционерами, новаторами. Михаил Александрович всегда был очень честным человеком. Он на самом деле честно верил в идею, ну, если не коммунизма, то, по крайней мере, лучшего будущего в ходе реализации коммунистических идей. Он никак это не ассоциировал, особенно в последние годы, с нашей партией.
Он был не согласен с диссидентами, и он об этом сказал так открыто, как никто другой. Он не юлил и сделал это с открытым забралом. Я не знаю, лучшей ли оценки заслуживает деятельность тех, кто пишет под простынкой и потом выкидывает пасквили на люди. Может быть, лучше просто выйти на трибуну и честно сказать, что ты думаешь?..
Что же касается Солженицына, дело в том, что Шолохов абсолютно честно и прямо высказался о творчестве Александра Исаевича. Он никоим образом не квалифицировал его как оппозиционера, ни как политического борца со строем. Он ему дал оценку как писатель — писателю. И это оценка, под которой я бы подписался двумя руками, потому что он сказал, что Солженицын, пройдя через ужасы лагеря, сломался, обозлился и, в общем-то, направил свое перо на разрушительные действия. А Михаил Александрович, кстати, к перу относился как к оружию, удерживая себя от много из того, что он мог написать резкого; из того,что, безусловно,всколыхнуло бы общество; из того, из-за чего он сидел в этой «золоченой клетке» (в станице Вешенской. - прим. ред.), понимая, что авторитет его в писательской среде таков, что его слово может послужить бомбой, которая взорвет общество. И в отличие от Александра Исаевича он не стремился своим словом взорвать сначала страну, а потом поступать по известному гимну: «мир насилия до основания разрушим, а затем» мы начнем думать, как нам обустроить Россию. Дед очень хорошо все это понимал. И задолго предвидел, куда все катится и что будет со страной. Понимал, что Россия стоит на пороге серьезнейших потрясений, результат которых мы до сих пор, в общем-то, увидеть не можем — чем это все закончится. Это было и чутье творческого человека, и чутье человека, который, несмотря на проживание в Вешенской, как член ЦК каждую неделю получал всю аналитическую информацию из Москвы.
Тогда бабушка чисто по-женски не обратила на это никакого внимания, а рассказала нам много позже. В последний год своей жизни дед был очень задумчив, подолгу сидел в кабинете. Это был 1983 год. Как-то, проходя мимо него, бабушка остановилась, он посмотрел на нее, но сказал так, как будто разговаривал сам с собой: «Слава Богу, мы с тобой до этого всего не доживем...»
